Можно жить среди рекламных слоганов, загоняемых пешеходу за глазное яблоко прямо с изъеденных червоточиной стен высоток. Можно жить среди тел, на которых, как на разделанных кусках мяса под пленкой, наклеены ценники. Акция! Ликвидационные скидки! Два по цене одного! Можно жить среди игнорируемого всеми разложения, протухших мозгов, бессмысленных глаз. Все это возможно, но только до тех пор, пока ты сам знаешь, что есть добро и есть зло. Магнитная стрелка указывает на север. Ты выходишь из дома и делаешь, что должен.

Но жить, когда стрелка компаса переведена на подмененное добро, созданное смертями миллионов и мировой мистификацией – нельзя. Нельзя принять что-то потому, что это уже сделано тридцать пять минут назад. Нельзя принести правду на алтарь «всеобщего блага» и заколоть ее, как Авраам – жертву. Даже Комедиант пришел в ужас от перспективы жить в таком мире. И это значит, что для Роршаха занавес опускается.

За несколько секунд до того, как Доктор Манхэттен превращает его в кровавые ошметки, он снимает свое лицо. Под ним Уолтер Ковач плачет от отчаяния и злости. Он плачет оттого, что оказался самым человечным среди всех этих божеств. Оттого, что Дэниэл и Лори поступят «как лучше». Останутся строить утопию. Он плачет и требует у несокрушимого создания прекратить изображать крокодилью грусть и прикончить его.

И его тело разрывается.

Жестокая жизнь ведет к жестокой смерти. Распадаясь, он успевает подумать, что на снегу его кровь станет не грязью, а подписью. Приятно. Ни тела, чтобы похоронить, ни имени, чтобы написать на надгробном камне. Просто клякса на ледяном листе. Было бы грустно, но его дневник, подкинутый в корреспонденцию New Frontiersman, станет лучшей эпитафией. Он еще достанет их с того света. Он еще…

Холод. Гигантские грани снежинок и голубое мерцание атомов. Буквы всех на свете рекламных плакатов размываются в космическую тишину, там же затихает крик Драйберга, но боль и злость не уходят. Они формируют его суть, а суть образует силуэт, собравшийся воедино из выкристаллизованной сукровичной пыли где-то… не в Антарктиде.

Опять задержка. Застрял?

У Роршаха никогда не было иллюзий относительно того, куда он попадет после смерти. Может быть, какая-то его часть и малодушно надеялась на покой, но он – убийца, а убийц не призывают к свету. Впрочем, он сомневался, что ему смогут найти место намного хуже Нью-Йорка. Хм. Может быть, в этом и проблема?

Шаг. Еще один. Наверное, именно так видит пространство Манхэттен. Всё из частиц и ты из частиц. Всё занимает свое место в огромной хаосной головоломке. Прах к праху. Когда-то Уолтер Ковач был первым в классе по религии, но в ней ему нравилась неотвратимость наказания. Он никогда не читал молитв. Не читает и теперь – просто черная звездная бездна наводит на сравнения.

Он засовывает руки в карманы и пинает камень. Камень прыгает вдаль с расходящимися прозрачными кругами, словно его кинул ребенок по поверхности озера. Беззвучно.

- Эй, - спрашивает он ворчливо, - мне что, так тут и торчать?

Появляется другой силуэт. Засвеченный, как на пленке, потому что частицы, из которых он складывается, горят светлячками.
По какой-то причине Роршах уверен, что знает, кто это. Имя всплывает само собой, потому что никогда не уходило далеко – и это единственное имя, о котором он сейчас может думать.

- Блэр?

Блэр Рош, и ее сожженная в печи одежда, и изрубленный разделочный стол. Он перед ней виноват. Ему хотелось бы знать, что она попала в порядочное место.