С некоторых пор ему нравится приходить домой. Нравится заканчивать рабочий день и отправляться прямиком из департамента в свою конуру, которая по какой-то причине стала куда менее неприятной и куда более обитаемой. Причин тому было несколько: несмотря на то, что нельзя было назвать квартиру необжитой, Гэвин появлялся дома крайне редко, задерживался ненадолго и вообще приходил только для того, чтобы переодеться, сменить постельное бельё (если времени навалом и не влом) и просто завалиться спать, чтобы утром снова подорваться и укатить на работу. На этой самой работе о доме не думалось вовсе, а представление о жилье как о чём-то действительно домашнем и уютном ему вообще в голову не приходило. В конце концов, где уют, а где Гэвин? Правильно, в совершенно параллельных плоскостях. А параллельные прямые, как известно ещё со времён обучения в средней (младшей?) школе, не пересекаются.
И Гэвина всё устраивало. Вроде бы. До какого-то момента точно. Его нисколько не беспокоило то, что жилище больше похоже на перевалочный пункт какого-нибудь заядлого путешественника, но периодически пытался своё место оживить, таская в дом всякое барахло, которое, сказать по правде, ему действительно нравилось. Не то чтобы этот факт кого-то вообще касался.
Гэвин с каким-то особенным удовольствием захламлял жилое пространство дисками с фильмами, несмотря на то, что вообще всё что угодно можно было в два счёта скачать из сети, но любимые фильмы на то и были любимыми, чтобы иметь какое-то осязаемое доказательство его горячей привязанности. Виртуозно он раскидывал и все другие личные вещи, поэтому какой-нибудь кошелёк иногда можно было найти под кроватью, а иногда – где-нибудь в шкафчике на кухне или прихожей в зависимости от того, в какой локации он ему больше всего последний раз пригодился.
Гэвин всегда был со своим домом один на один, никого не приводил и не пускал внутрь, и всё было хорошо. Всё было привычно. Но всё привычное когда-нибудь заканчивается.
После происшествия в порту домой хотелось неимоверно. После происшествия в порту хотелось ещё и надраться как следует, только его слишком сильно беспокоит состояние одного отдельно взятого ведра с болтами, которое, кажется, восстанавливается от произошедшего куда быстрее его самого. Рида всё ещё мутит, желудок предупреждающе сжимается от любого неосторожного движения, а перед глазами периодически всё будто бы просто уплывает, но он держится.
Есть что-то необъяснимо уютное в том, как привычным жестом он наступает носком одного ботинка на пятку другого, чтобы побыстрее стащить его; в том, как захлопывает входную дверь Коннор – привычно и спокойно, будто бы они после долгой прогулки домой вернулись, а не из очередной передряги смогли выбраться.
Рид уставший как последняя тварь, а Коннор весь в тириуме перемазанный, и, пожалуй, если бы был человеком от и до, тоже бы выл от усталости. Или нет. Коннор не похож на того, кто бы смог выть из-за чего бы то ни было. Это полностью прерогатива Рида.
- Ты в этом на диван не сядешь, - замечает резковато, отрывисто и хмыкает только, будто бы совершенно нормально нарушать чужие границы личного пространства (они вообще у андроидов есть после всей этой их революции? А у самого Коннора?) и слишком ловко, слишком проворно разбираться с пуговицами чужой рубашки. На самом деле Коннор всё это мог сделать и сам, но какая разница?
Одна пуговица исчезает в петельке следом за другой, и так продолжается до тех пор, пока пуговицы не заканчиваются вовсе. Гэвин тащит чужую рубашку прочь, комкает в руках безжалостно. Игнорирует тот факт, что ведру с болтами в его Хуирлайфе спокойно бы просто выдали новую. Или как оно у них там работает вообще? Он впервые об этом задумывается. О жизни Коннора за пределами полицейского участка.
Комкает рубашку, поднимает её в руке и делает неопределённый взмах, явно намекая на то, что это всё безобразие отправится немедленно в стиралку. Удаляется решительным шагом, оставляя андроида стоять в прихожей или делать всё, что только заблагорассудится. Гэвину, на самом деле, глубоко насрать. Потому что Гэвину нужно выдать блядский «Оскар», а он в этой жизни явно больше смахивает на Ди Каприо. Или нет. Слава яйцам, что нет.
Рубашка отправляется в стиральную машинку одним всё ещё решительным движением (не дрожат руки, совсем нет), а сам Гэвин – в спальню. Поиск замены проходит до отвратительного медленно и скрупулёзно – он будто бы специально переворачивает все свои вещи, чтобы найти что-то, чем не стыдно поделиться.
В руки попадается старая и горячо любимая футболка. И по какой-то причине, которую анализировать он конечно же не станет, ею совсем не жалко поделиться.
Гэвин хватает футболку нарочито небрежно и возвращается в гостиную, вручает предмет одежды андроиду в руки совсем не торжественно, даже не отвешивает ни единого комментария по поводу того, что за сохранность сокровища Коннор будет отвечать своей головой. К собственному удивлению понял и осознал, что вообще-то ведру можно доверять.
Ничего не говорит и уходит на кухню. Ладони всё ещё мелко подрагивают от всего пережитого, а сердце ухает в груди так, что напоминает больше дикого тигра, что жаждет скорее избавиться от оков и снова резвиться на свободе. Где эта его собственная свобода Гэвин в душе не ебёт. И почему-то впервые за долгое время ему это не нравится.
За окном уже достаточно темно, поэтому в гостиной зажигается свет. Тёплый и приглушённый, уютно укладывающийся на предметы в гостиной мягким одеялом, наполняя всё внутри непривычным спокойствием. Будто бы завтрашнего дня не существует вовсе, а они могут вечность сидеть на диване, пока Гэвин пьёт горячий кофе, пускает тонкие колоски дыма в потолок и давит в себе иррациональное беспокойство за Коннора.
Он усаживается с чашкой кофе на диван, забирается с ногами и ставит пепельницу поближе к краю журнального столика, чтобы не приходилось тянуться и менять удобную позу. Смотрит на Коннора долго, стараясь не вспоминать о том, насколько сильно его пугает вид синюшного тириума на чужой коже.
На щеке андроида осталась пара капель. Облизывает подушечку большого пальца и трёт надоедливое пятно.
-- Ты в порядке?
О том, в порядке ли он сам, почему-то не думается. Вообще. Потому что Гэвин точно знает – совсем не в порядке, но это точно может подождать другого случая. Другого момента. Другой жизни, например, потому что говорить о собственном состоянии он не умеет и не хочет.
-- Не нужно тебе залить его…? – неопределённый жест рукой хочется превратить в оплеуху. Он несёт полный бред. Ему можно, учитывая всё происходящее. Ему можно, учитывая, как беспокойно в грудной клетке ухает сердце.

Он конченый идиот. Дурак, который спускает свою жизнь в унитаз каждый сраный день. Он совершает одну ошибку за другой с таким упрямством и усердием, что пора бы уже и награду выдать. Все его глупости можно пронумеровать и тогда рулона туалетной бумаги не хватит, чтобы вместить в себя абсолютно всё. Гэвин, как это часто бывает с представителями людской расы, помнит самым замечательным образом практически все из них. Особенно хорошо - самые постыдные из них. О, они в его голове хранятся яркими снимками и видео-файлами, чтобы мистер Рид никогда и ни за что не забыл о том, как когда-то давно вылил на девчонку на первом свидании сладкую газировку. Не мудрено, что та больше никогда ему не звонила. Не мудрено, что газировка периодически кажется ему самым злостным врагом.
Чашка кофе - самая идиотская идея, которая посетила его голову за последние несколько часов.
Чашка кофе - дуло пистолета, приставленная к его черепушке, пуля которого будет убивать его медленно и мучительно год за годом. Всё это дерьмо Гэвин отлично знает.
Ему сто раз говорили о том, что рано или поздно сердце не выдержит, организм схлопнется, а его самого будут искать на собственной кухне. Сколько бы он ни твердил, что жизнь - череда редкостного говна, которая просто случается, жить хочется.
В вечера, похожие на сегодня, жить хочется очень сильно. Вопреки всему плохому. Сегодня он хочет жить так яростно, что каждой клеточкой тела ощущает - он выжил. Он дышит, осознаёт и чувствует пальцами тепло чашки, всем собой - присутствие Коннора рядом.
Кто-то наверняка не поймёт, как можно физически ощущать присутствие того, кто не обладает температурой тела. Он сам бы одним из первых заявил, что видеть Коннора рядом на диване - то же самое, что положить телефон где-то неподалёку.
Только вот в его обиталище настолько редко бывают гости, что изменения сразу бросаются в глаза, ощущаются кожей настолько остро, что кажется, будто бы стоит только какое-то неосторожное движение сделать, как всё исчезнет.
Гэвин ёрзает, всё пытается устроиться поудобнее, полностью игнорируя тот факт, что вслушивается в звучание чужого голоса куда внимательнее обычного. Потому что за стенами дома всё меняется. Никто ничего не видит. Никто не осудит его в излишней ранимости или чувствительности. Ему не будет стыдно за то, что он буквально чуть в штаны не наложил от страха, когда почувствовал действие отравы. Момент, когда кажется, будто бы всё может закончиться здесь и сейчас, - самый страшный. Беспомощность. Неспособность сделать хоть что-то, чтобы защититься. Зависеть целиком и полностью от чужих принятых решений. От чужих действий.
Гэвин жестикулирует активно и, кажется, несколько капель кофе всё же оказываются на диване. Гэвин ругается и трёт влажные отметины пальцем, надеясь, что так они сойдут, исчезнут, и не придётся выкидывать кучу денег на модное чистящее средство, которое, судя по цене и рекламе, должно не только выводить пятна, но ещё и ипотеку выплачивать, искать лекарство от всех болезней и так далее.
Он преувеличивает, конечно, но тратиться всё равно не хочет. Интересно, в функции андроида не встроены умения домохозяйки?
— Да нормально всё со мной, — хрень собачья, потому что ему всё ещё до усрачки страшно, до сих пор не верится, что всё обошлось, и его не упаковывают в шуршащий мешок, а на завтра не планируют срочное вскрытие, чтобы узнать, какая отрава с ним так быстро расправилась. Наверное, это тоже преувеличение, потому что если бы целью была его смерть, то наркотик бы действовал иначе. Наверное.
Мысли сейчас у него путаются, он только крепче сжимает в пальцах кружку и делает несколько глотков. Спасительное тепло ухает куда-то в желудок, согревая изнутри.
Шрам на чужой руке выглядит сюрреалистично. Его там быть не должно, и Гэвин чувствует груз ответственности за то, что произошло. И, разумеется, никогда в этом не сознается. Слова излишни.
Он смотрит на Коннора и задумчиво продолжает поглощать напиток. Он не знает, о чём говорить и нужно ли это делать вообще. У него в голове мысли скачут мячиками, и хочется воскликнуть, мол, чувак, мы до сих пор живы!
Коннор не живой в стандартном смысле этого слова, но всё-таки…
— Потом всё равно ведь придётся обращаться в Киберлайф для замены, да? — совсем кукушкой поехал, не иначе, раз тянется, рискует пролить ещё больше кофе на диван, но всё равно касается кончиками пальцев неровной отметины на чужой руке. Выглядит устрашающе. Ощущается нереально - обычный человек бы истёк кровью и умер, если бы «Скорая» не подоспела вовремя. А они сидят сейчас на диване в гостиной и болтают так, будто бы вообще ничего не произошло. Это и есть будущее?
— Голова немного тяжёлая, но это херня, — отзывается всё же тоном обиженного школьника, матушка которого обнаружила ссадины и синяки после случившейся драки, отзывается неохотно, не желая сознаваться в том, что внутри-то всё холодное от ужаса, от понимания, что могло и не повезти.

Отредактировано Gavin Reed (2019-12-07 15:18:48)